Николай Аникин:
«На войне в Чечне нам нужно было копать, стрелять и не спать»
Актёра Воркутинского драматического театра имени Б. А. Мордвинова, заслуженного артиста Республики Коми Николая Аникина знает не только любой воркутинский зритель, но и публика многих городов Коми, России, где Николай Алексеевич бывал с театром на гастролях и фестивалях. Ведь за те без малого четверть века, что артист служит заполярной сцене, он сыграл здесь около сотни ролей в самых разных спектаклях как для взрослых, так и для детей. Можно сказать, что самые первые его зрители уже выросли и сами стали родителями, приводя теперь на спектакли с этим артистом своих детей. Много лет он был главным Дедом Морозом театра, да и сейчас то и дело «дедморозит».
Глядя на него, разве можно подумать, что артист, так органично воплощающий на сцене образы доброго зимнего волшебника, добродушных, чаще позитивных героев, имеет боевой опыт и участвовал в самой настоящей войне? Между тем, ровно 30 лет назад ему довелось принять участие в первой чеченской войне — многим из его поколения выпал жребий попасть туда в качестве солдата-срочника, и Николая Аникина это не обошло. Сегодня в рамках Года героев в Коми артист рассказывает о тех событиях.
Родился и вырос Николай в Рязани, там же после 9-го класса поступил в Рязанский техникум электронных приборов на специальность электромеханика. И когда в 1994-м его призвали на срочную службу, он окончил уже третий курс (учёба в ссузе права на отсрочку от армии не давала). «Откосить» и мыслей не было: тогда это было не особо принято, да и время было мирное. Техникум, к слову, после службы окончить так и не довелось — правда, не из-за армии, а по другим причинам. Также примечательно, что когда Николая призывали, период срочной службы составлял полтора года. А пока он служил, в стране приняли закон, по которому он и его сопризывники должны служить два года. И все, кто был призван в те же сроки, отслужили два полных года. И Коле бы пришлось так же, но тем из его призыва, кто послужил в Чеченской республике, оставили первоначальный срок. Трудно назвать такой поворот везением, но всё же в итоге юноша как изначально рассчитывал вернуться домой через полтора года, так и вернулся.
Призвали Николая в конце июня 1994 в ракетные войска стратегического назначения (РВСН) — это служба при ядерном оружии. Причем, так вышло, что он стал потомственным ракетчиком: в этих же войсках служили его отец и дядя. Только в разных местах: дядя в Азербайджане, папа в Кызылкумах (это пустыня в Средней Азии), а Колю отправили в Кострому.
В РВСН после курса молодого бойца Николай попал в специалисты и стал учиться на связиста, изучать морзянку. За неделю выучки от 60 знаков (12 групп) в минуту выучился принимать до 125 знаков (25 групп), а потом стал доходить и до 140 знаков (28 групп). Это высокий показатель! — кто связью занимался, тот поймет.
После учебки, где-то спустя полгода с начала службы, попал на боевой железнодорожный ракетный комплекс — БЖРК. И так как к этому времени уже начался вооружённый конфликт в Чечне, пришлось вести и боевые дежурства — охрана ракетного комплекса была усилена.
Через пару месяцев, по причине не идеального зрения, замполит перевел Колю на радиолокационную точку (РЛТ) — там же, в Костромской области, около деревни Сусанино (того самого, где Иван Сусанин завёл врагов в топи). А в конце марта 1995-го Николая и его сослуживцев отправили в Чечню…
Как рассказывает Николай Алексеевич, желания, ехать туда или нет (как было со срочниками во времена «Афгана») ни у кого не спрашивали. И при отправке доже не говорили, куда повезут. Солдатам говорили (по сути, врали), что они поедут «создавать новую часть». 18-19-летние парни, однако, сразу понимали, куда их отправляют…
Привезли Колю и его однополчан в г. Тейково Ивановской области — и лишь там, перед самым вылетом, им сказали, что они едут в Чечню. В Тейково ребят продержали три дня, потом перебросили на самолете до Моздока, оттуда на вертолете — в тыл, из тыла на БМП парни доехали поближе к передовой, а потом ночью на автобусе с выключенными фарами их привезли непосредственно на передовую — и всё это за один день. «Утро мы уже встречали в окопах», — рассказывает Николай. В части новоприбывших разделили уже иначе по специализациям: водителей отправляли на миномётку, а Коля, не бывший водителем, попал в пехоту к пулемётчикам. Да, в служебном распоряжении Николая Аникина оказался пулемёт.
— Николай, а как вы, совсем юные мальчишки, сразу поняли, что вас везут в Чечню?
— По поведению офицеров. Некоторые из них бегали с паническими глазами и не могли нам смотреть в глаза. Поварихи плакали. Да и я был всё-таки не просто солдат, а уже выученный специалист. И раз спецов срывают с места и куда-то везут — это не просто так, это везут туда, где сейчас нужны не специалисты, а просто солдаты.
— Как проходила ваша служба в месте вооружённого конфликта? В каких-то штурмах доводилось участвовать? Сталкивались с боевиками близко?
— Всю службу мне везло с офицерами, вообще с людьми. И в Чечне у нас тоже были очень хорошие офицеры, которые берегли солдат: могли несколько дней долбить по точке из всех видов оружия и только потом пускать людей. Лично я в каких-то больших боях не был, у нас всё было более-менее тихо-мирно и спокойно. Но вообще, наша бригада брала цементный завод неподалеку от села Алхазурово в Урус-Мартановском районе — это примерно в 30-35 км от Грозного. Вообще, в период, когда я служил, самые большие бои были в Грозном и на цемзаводе, где воевала наша бригада. У нас были блок-посты, боевики вели партизанскую войну, цемзавод они превратили в свой бастион. Блиндажи делали мощные — по советским учебникам. Наш взвод цемзавод не брал, а соседний взвод из нашей бригады во взятии участвовал. Мы не ходили в атаку — стояли на блок-постах. Бывало, стоим около одного арыка, а около соседнего арыка — уже чечены, и между нами — лишь поле метров в 200.
Глядя на него, разве можно подумать, что артист, так органично воплощающий на сцене образы доброго зимнего волшебника, добродушных, чаще позитивных героев, имеет боевой опыт и участвовал в самой настоящей войне? Между тем, ровно 30 лет назад ему довелось принять участие в первой чеченской войне — многим из его поколения выпал жребий попасть туда в качестве солдата-срочника, и Николая Аникина это не обошло. Сегодня в рамках Года героев в Коми артист рассказывает о тех событиях.
Родился и вырос Николай в Рязани, там же после 9-го класса поступил в Рязанский техникум электронных приборов на специальность электромеханика. И когда в 1994-м его призвали на срочную службу, он окончил уже третий курс (учёба в ссузе права на отсрочку от армии не давала). «Откосить» и мыслей не было: тогда это было не особо принято, да и время было мирное. Техникум, к слову, после службы окончить так и не довелось — правда, не из-за армии, а по другим причинам. Также примечательно, что когда Николая призывали, период срочной службы составлял полтора года. А пока он служил, в стране приняли закон, по которому он и его сопризывники должны служить два года. И все, кто был призван в те же сроки, отслужили два полных года. И Коле бы пришлось так же, но тем из его призыва, кто послужил в Чеченской республике, оставили первоначальный срок. Трудно назвать такой поворот везением, но всё же в итоге юноша как изначально рассчитывал вернуться домой через полтора года, так и вернулся.
Призвали Николая в конце июня 1994 в ракетные войска стратегического назначения (РВСН) — это служба при ядерном оружии. Причем, так вышло, что он стал потомственным ракетчиком: в этих же войсках служили его отец и дядя. Только в разных местах: дядя в Азербайджане, папа в Кызылкумах (это пустыня в Средней Азии), а Колю отправили в Кострому.
В РВСН после курса молодого бойца Николай попал в специалисты и стал учиться на связиста, изучать морзянку. За неделю выучки от 60 знаков (12 групп) в минуту выучился принимать до 125 знаков (25 групп), а потом стал доходить и до 140 знаков (28 групп). Это высокий показатель! — кто связью занимался, тот поймет.
После учебки, где-то спустя полгода с начала службы, попал на боевой железнодорожный ракетный комплекс — БЖРК. И так как к этому времени уже начался вооружённый конфликт в Чечне, пришлось вести и боевые дежурства — охрана ракетного комплекса была усилена.
Через пару месяцев, по причине не идеального зрения, замполит перевел Колю на радиолокационную точку (РЛТ) — там же, в Костромской области, около деревни Сусанино (того самого, где Иван Сусанин завёл врагов в топи). А в конце марта 1995-го Николая и его сослуживцев отправили в Чечню…
Как рассказывает Николай Алексеевич, желания, ехать туда или нет (как было со срочниками во времена «Афгана») ни у кого не спрашивали. И при отправке доже не говорили, куда повезут. Солдатам говорили (по сути, врали), что они поедут «создавать новую часть». 18-19-летние парни, однако, сразу понимали, куда их отправляют…
Привезли Колю и его однополчан в г. Тейково Ивановской области — и лишь там, перед самым вылетом, им сказали, что они едут в Чечню. В Тейково ребят продержали три дня, потом перебросили на самолете до Моздока, оттуда на вертолете — в тыл, из тыла на БМП парни доехали поближе к передовой, а потом ночью на автобусе с выключенными фарами их привезли непосредственно на передовую — и всё это за один день. «Утро мы уже встречали в окопах», — рассказывает Николай. В части новоприбывших разделили уже иначе по специализациям: водителей отправляли на миномётку, а Коля, не бывший водителем, попал в пехоту к пулемётчикам. Да, в служебном распоряжении Николая Аникина оказался пулемёт.
— Николай, а как вы, совсем юные мальчишки, сразу поняли, что вас везут в Чечню?
— По поведению офицеров. Некоторые из них бегали с паническими глазами и не могли нам смотреть в глаза. Поварихи плакали. Да и я был всё-таки не просто солдат, а уже выученный специалист. И раз спецов срывают с места и куда-то везут — это не просто так, это везут туда, где сейчас нужны не специалисты, а просто солдаты.
— Как проходила ваша служба в месте вооружённого конфликта? В каких-то штурмах доводилось участвовать? Сталкивались с боевиками близко?
— Всю службу мне везло с офицерами, вообще с людьми. И в Чечне у нас тоже были очень хорошие офицеры, которые берегли солдат: могли несколько дней долбить по точке из всех видов оружия и только потом пускать людей. Лично я в каких-то больших боях не был, у нас всё было более-менее тихо-мирно и спокойно. Но вообще, наша бригада брала цементный завод неподалеку от села Алхазурово в Урус-Мартановском районе — это примерно в 30-35 км от Грозного. Вообще, в период, когда я служил, самые большие бои были в Грозном и на цемзаводе, где воевала наша бригада. У нас были блок-посты, боевики вели партизанскую войну, цемзавод они превратили в свой бастион. Блиндажи делали мощные — по советским учебникам. Наш взвод цемзавод не брал, а соседний взвод из нашей бригады во взятии участвовал. Мы не ходили в атаку — стояли на блок-постах. Бывало, стоим около одного арыка, а около соседнего арыка — уже чечены, и между нами — лишь поле метров в 200.
Аникин Н. в армии (на присяге)
Аникин Н. в армии (на присяге с родителями, Галиной Валентиновной и Алексеем Михайловичем Аникиными)
— Чем были наполнены ваши дни там?
— Сидишь, охраняешь (на блок-посту перекрываешь дорогу, что бандиты не прошли), начинают стрелять — стреляешь в ответ. Мы по разным блок-постам ездили. Приезжаем, первым делом по башню зарываем БМП (боевую машину пехоты), потом роем окопы-спальники. А если долго стояли, иногда еще рыли траншеи. Иногда спали в БМП.
— Как вы тогда оценивали то, куда попали? Какие были эмоции?
— Понимал, что попал на войну. Эмоций — никаких. Понимал, что надо выжить.
— Неужели совсем никаких эмоций, мыслей?
— Так рассуждает лишь гражданский человек. А я уже девять месяцев был солдатом. В армии всё проще. Многие думают, что солдаты тупые. Но там часто бывают ситуации, когда думать нельзя — надо сразу чётко выполнять приказ. Тогда ты выживешь (по крайней мере, шансов больше). А если будешь раздумывать такие гражданские мысли, то с большей вероятностью погибнешь. Многие так и погибали.
— Приказы командиров разные бывают. Иногда, к сожалению, и глупые, и ошибочные, а то и преступные…
— Бывают. Но как ты в этот самый момент, получая приказ, можешь оценить, «правильный» он или «неправильный»? И решать: «правильный» выполнять буду, а «неправильный» — нет? Никак. Ты просто его выполняешь.
— То есть чёткое выполнение приказов — гарантия выживания?
— На войне ничего не гарантирует выживание. Можно выполнять или не выполнять приказы — и выжить. Можно выполнять или не выполнять — и погибнуть. Это война. Нас в первый же день обстрелял снайпер. Мы ничего не поняли, пока Лыня (так одного парня у нас называли, а вообще он был Лёней) не проходил мимо и не сказал нам: «Вы чего, придурки, стоите — по вам стреляют!». Мы стоим на своем блок-посту в чистом поле, разговариваем. А рядом негромкое: «фр-фр». Не как в кино: «пиу!», а какой-то незнакомый звук. А Лыня мимо идет и говорит: «Чего стоите — падайте!». Мы упали. Вот тебе и первый день. Потом, когда это «фр» начиналось, я уже знал, что это пуля летит.
Я шёл и видел, как в нашу БМПуху ПТУРС (противотанковый управляемый реактивный снаряд — Авт.) влепился. Когда эта ракета летела на моих глазах, прямо время остановилось. От прилёта у нас гусеница оторвалась. Слава Богу, все остались целы, никто не погиб. А Лыня, который спал на задней части БМП, даже не проснулся.
Поймите, армейская служба не предполагает много думать. Да и думать там некогда — ты постоянно чем-то занят, озадачен. В минуты отдыха тоже особо ничего не думаешь. Нет истерии, нет рефлексии. Жив — и слава Богу.
— Когда вы поняли, что вас везут в Чечню, вам было страшно?
— Нет.
— Почему?
— Я ж воин. Нам же, моему поколению, что с детства говорили? «Вы мальчики, вы должны быть защитниками и если что, нас защитить». Это воспитали в нас.
— Эта позиция — «ну и что, что страшно, должен отслужить — значит, должен» — очень согласуется с фаталистической позицией вашего персонажа из «Пегого пса…», старика Органа. На слова Кириска во время бури «Мне страшно!» Орган отвечает: «Мне тоже страшно. Но мы мужчины, нам так положено. Погибнем — значит, так тому и быть, такова наша судьба».
— Позиция Органа не фаталистическая. Фаталист заранее, изначально верит, что всё предопределено. А слова Органа звучат не накануне — дескать, если нас настигнет буря, значит, такова судьба, а тогда, когда буря случается, катастрофа с ними уже происходит. «А если мы утонем?! — Ну, значит, так». Они уже туда попал и не знает, чем всё закончится. В этом разница: он не фаталист, а реалист.
По поводу службы в армии… Как гениально сказал про неё мой двоюродный брат на моих проводах в армию (он был старше на два года и как раз вернулся из армии, когда я туда уходил): «Делать там нечего, но сходить туда надо».
— Зачем?
— Потому что армия действительно делает из юноши мужчину. По мужчинам, кстати, всегда очень сильно видно, кто ходил в армию, а кто нет. Даже в 40 лет. Там у мужчины меняются мировоззрение, понятия и вообще много чего. Наверное, это как женщине родить.
— И что, не было размышлений в духе «зачем эта война и я на ней», «за что мне выпало тут оказаться», прочих мыслей о несправедливости происходящего с вами?
— Это, опять же, рефлексия гражданского человека. Нет там таких мыслей. А тот, у кого такие мысли есть, дезертирует и прячется за юбочку мамы. Человек очень быстро привыкает ко всему. Если будешь каждый день бояться, с ума сойдешь. Организм — не дурак, он блокирует это всё сам, тебе не надо об этом думать. Почему люди, сидевшие в концлагере, не сошли с ума? Хотя, казалось бы, о чём они должны были там думать, кроме как о близкой и неминуемой смерти? Вот у меня дед попал в концлагерь — их туда пригнали, и он, как остальные, знал, что их убьют. Только его ещё гоняли на ежедневные работы в немецкие семьи в качестве батрака — и там он пытался убежать. Один раз их с работы привозят к концлагерю — а бараков нет, за день их сожгли. И моего деда должны были убить, но не успели. Вот что они, заключенные концлагерей, могли сделать? Они просто старались не думать о смерти. И мы в армии тоже знали: нам осталось служить вот столько-то.
Хотя иногда с кем-то говоришь, а он орёт: «Да я в Чечне был, да я кровь проливал!». Встречал я такого, который сопли размазывал: «Да ты не знаешь, как мы там были!». А поговоришь — и выясняется, что он все это время просидел в тылу — ни пуль, ни крови не видел. Может, из-за того, что мы были на передовой, нам было проще. Те, кто в тылу — они, возможно, размышляли. А нам размышлять было некогда. Нам нужно было копать, стрелять и не спать.
— Сидишь, охраняешь (на блок-посту перекрываешь дорогу, что бандиты не прошли), начинают стрелять — стреляешь в ответ. Мы по разным блок-постам ездили. Приезжаем, первым делом по башню зарываем БМП (боевую машину пехоты), потом роем окопы-спальники. А если долго стояли, иногда еще рыли траншеи. Иногда спали в БМП.
— Как вы тогда оценивали то, куда попали? Какие были эмоции?
— Понимал, что попал на войну. Эмоций — никаких. Понимал, что надо выжить.
— Неужели совсем никаких эмоций, мыслей?
— Так рассуждает лишь гражданский человек. А я уже девять месяцев был солдатом. В армии всё проще. Многие думают, что солдаты тупые. Но там часто бывают ситуации, когда думать нельзя — надо сразу чётко выполнять приказ. Тогда ты выживешь (по крайней мере, шансов больше). А если будешь раздумывать такие гражданские мысли, то с большей вероятностью погибнешь. Многие так и погибали.
— Приказы командиров разные бывают. Иногда, к сожалению, и глупые, и ошибочные, а то и преступные…
— Бывают. Но как ты в этот самый момент, получая приказ, можешь оценить, «правильный» он или «неправильный»? И решать: «правильный» выполнять буду, а «неправильный» — нет? Никак. Ты просто его выполняешь.
— То есть чёткое выполнение приказов — гарантия выживания?
— На войне ничего не гарантирует выживание. Можно выполнять или не выполнять приказы — и выжить. Можно выполнять или не выполнять — и погибнуть. Это война. Нас в первый же день обстрелял снайпер. Мы ничего не поняли, пока Лыня (так одного парня у нас называли, а вообще он был Лёней) не проходил мимо и не сказал нам: «Вы чего, придурки, стоите — по вам стреляют!». Мы стоим на своем блок-посту в чистом поле, разговариваем. А рядом негромкое: «фр-фр». Не как в кино: «пиу!», а какой-то незнакомый звук. А Лыня мимо идет и говорит: «Чего стоите — падайте!». Мы упали. Вот тебе и первый день. Потом, когда это «фр» начиналось, я уже знал, что это пуля летит.
Я шёл и видел, как в нашу БМПуху ПТУРС (противотанковый управляемый реактивный снаряд — Авт.) влепился. Когда эта ракета летела на моих глазах, прямо время остановилось. От прилёта у нас гусеница оторвалась. Слава Богу, все остались целы, никто не погиб. А Лыня, который спал на задней части БМП, даже не проснулся.
Поймите, армейская служба не предполагает много думать. Да и думать там некогда — ты постоянно чем-то занят, озадачен. В минуты отдыха тоже особо ничего не думаешь. Нет истерии, нет рефлексии. Жив — и слава Богу.
— Когда вы поняли, что вас везут в Чечню, вам было страшно?
— Нет.
— Почему?
— Я ж воин. Нам же, моему поколению, что с детства говорили? «Вы мальчики, вы должны быть защитниками и если что, нас защитить». Это воспитали в нас.
— Эта позиция — «ну и что, что страшно, должен отслужить — значит, должен» — очень согласуется с фаталистической позицией вашего персонажа из «Пегого пса…», старика Органа. На слова Кириска во время бури «Мне страшно!» Орган отвечает: «Мне тоже страшно. Но мы мужчины, нам так положено. Погибнем — значит, так тому и быть, такова наша судьба».
— Позиция Органа не фаталистическая. Фаталист заранее, изначально верит, что всё предопределено. А слова Органа звучат не накануне — дескать, если нас настигнет буря, значит, такова судьба, а тогда, когда буря случается, катастрофа с ними уже происходит. «А если мы утонем?! — Ну, значит, так». Они уже туда попал и не знает, чем всё закончится. В этом разница: он не фаталист, а реалист.
По поводу службы в армии… Как гениально сказал про неё мой двоюродный брат на моих проводах в армию (он был старше на два года и как раз вернулся из армии, когда я туда уходил): «Делать там нечего, но сходить туда надо».
— Зачем?
— Потому что армия действительно делает из юноши мужчину. По мужчинам, кстати, всегда очень сильно видно, кто ходил в армию, а кто нет. Даже в 40 лет. Там у мужчины меняются мировоззрение, понятия и вообще много чего. Наверное, это как женщине родить.
— И что, не было размышлений в духе «зачем эта война и я на ней», «за что мне выпало тут оказаться», прочих мыслей о несправедливости происходящего с вами?
— Это, опять же, рефлексия гражданского человека. Нет там таких мыслей. А тот, у кого такие мысли есть, дезертирует и прячется за юбочку мамы. Человек очень быстро привыкает ко всему. Если будешь каждый день бояться, с ума сойдешь. Организм — не дурак, он блокирует это всё сам, тебе не надо об этом думать. Почему люди, сидевшие в концлагере, не сошли с ума? Хотя, казалось бы, о чём они должны были там думать, кроме как о близкой и неминуемой смерти? Вот у меня дед попал в концлагерь — их туда пригнали, и он, как остальные, знал, что их убьют. Только его ещё гоняли на ежедневные работы в немецкие семьи в качестве батрака — и там он пытался убежать. Один раз их с работы привозят к концлагерю — а бараков нет, за день их сожгли. И моего деда должны были убить, но не успели. Вот что они, заключенные концлагерей, могли сделать? Они просто старались не думать о смерти. И мы в армии тоже знали: нам осталось служить вот столько-то.
Хотя иногда с кем-то говоришь, а он орёт: «Да я в Чечне был, да я кровь проливал!». Встречал я такого, который сопли размазывал: «Да ты не знаешь, как мы там были!». А поговоришь — и выясняется, что он все это время просидел в тылу — ни пуль, ни крови не видел. Может, из-за того, что мы были на передовой, нам было проще. Те, кто в тылу — они, возможно, размышляли. А нам размышлять было некогда. Нам нужно было копать, стрелять и не спать.
Аникин Н. в армии (перед дембелем, Тверь)
Аникин Н. в армии (перед дембелем с сослуживцами, Тверь)
— Вы же понимали, что это война, и вас там могут ранить или убить.
— Ну конечно! Война для того и затевается, чтобы людей на ней ранило и убивало…. Конечно, временами было страшно. Войну мы воспринимали как войну. А в ней нет ничего хорошего. Первое, что сказал ротный, когда мы приехали: «У вас тут задача одна — выжить». И больше про это никто ничего не думал. Так и мы сами, когда мы только ехали на войну, думали об этом. А чтобы выжить, надо было не думать, а просто чётко выполнять приказы. Тем более что, повторюсь, мне всю службу очень везло с офицерами: они нас там старались беречь по-максимуму. И с сослуживцами мне повезло. И мне самому тоже — ни разу не задело, обошлось даже без ранений.
— Домой родным вы что писали?
— Мой двоюродный брат один раз написал домой: «Мама, ты все время спрашиваешь, как у меня дела, что я делаю. Первый и последний раз высылаю тебе свой распорядок дня». И написал весь распорядок. И всё это делается каждый день, понимаете? Если противник стреляет — мы по нему стреляем, это и есть планы на день — это же не учения, это война. Или ты приехал на войну и планировал, что по тебе стрелять не будут? Если противник выстрелил, и нашу БМП разнесло, мы стреляем по нему, пока он не замолкнет, а потом устраняем последствия его удара.
Вообще, когда нас привезли в Чечню, нам каждому дали конверт и заставили написать домой — дескать где вы, что вы. Чтобы потом к нашим командирам не было претензий, что никто не сказал нашим родным, где мы. И выбор, писать домашним или нет, что ты в Чечне, был за каждым солдатом. Нам сказали: вы можете написать, что вы в Чечне. Если боитесь, можете не сообщать, а написать такой-то номер военной части (допустим, «Москва-80»). Но в каждом почтовом отделении висела бумажка, что эта «Москва 80» — это Чечня. Так что родные всё равно узнали бы на почте. Я как представил, что мама пошла покупать конверт и это прочитала — это же будет для нее шок.
Я написал правду, где я, но не напрямую домой, а другу, чтобы он мое письмо отдал папе. А папа чтобы уже подготовил маму. Мама потом рассказывала, что когда она пришла домой и папа сказал: «Сядь», она сразу поняла, что я в Чечне. Ну и папа не стал размазывать, сразу сказал: «Колька в Чечне — на, читай». А самая жесть была с сестрой. Сестра собралась ко мне. Светке тогда было 12. Она начала собирать вещи: «Я там с Колькой буду! Он воюет — и я с ним буду рядом». Так она любила меня. У нас очень трепетные отношения до сих пор. Потом, конечно, этот первый шок прошёл…
— Вы упомянули, что временами вам всё-таки бывало там страшно…
— Да… Уже в мае или июне мы шли в так называемую атаку — меняли позицию поближе к боевикам. Шли по сухому арыку ночью — нам надо было дойти до определенного места, окопаться и потом, если начнется бой, принять его. Шли ночью — естественно, без всякого света. Ночи там тёмные, но было очень звездное небо. И пока мы шли, начали просто «сыпаться» звезды. Настоящий звездопад. А многие считают, что если звезда падает — значит, где-то умирает человек. И мы идем, а на нас звезды просто сыплются. Потом мы узнали, что в это время умирал соседний полк…
Понимаете, привыкаешь к этому. Мы сидели с замкомвзвода Сашкой у костра — ночью-то там холодно. А огонь же издалека виден. По нашему костру стреляют — и мы просто откатываемся от костра, перестали стрелять — снова прикатываемся: холодно! К этому привыкаешь очень быстро. Хотя около меня не было разорванных… Я даже не представляю, как привыкали в Великую Отечественную войну, когда вокруг тебя разрывает сослуживцев, друзей на куски и так далее. Ты принимаешь в душе эти правила игры. Так у всех было: и у контрактников, и у срочников. Мы Саньку не могли эвакуировать — у него воспаление лёгких было, а он не хотел уезжать: «Куда я без вас поеду?!». Его практически в бессознательном состоянии выволокли из БМП и отправили в медсанчасть. И врачи сказали: еще бы два дня — и он бы не выжил. Такое окопное братство.
— Вы видели близко смерть, понимали, что она совсем рядом?
— Естественно. И мы убивали тоже. К примеру, убили отца с ребенком…
— Как?
— Мы охраняли блок-пост. У поста было что-то вроде будки, а мы были в отдалении на холме. И этот мужик на «Жигулях» рванул через блок-пост, проломил шлагбаум — видимо, испугался, психанул. А там же никто не будет спрашивать, почему поехал, не остановился — так ведь могут и смертники проехать. И, конечно, мы издалека открыли огонь по машине. Потом спустились, посмотрели — а в ней оказался мужик с ребёнком… Для нас тогда это шок был, конечно. Но это война, и это всё объясняет. Возможно, они из гражданских были.
Хотя там мирное население тоже было понятием относительным. Например, пришёл старичок-чеченец: «Ребята, водички бы». Его накормили, а через час место, где стояли наши солдаты, накрыло миномётным огнём и погибло очень много народу– дед оказался наводчиком. Мы мальчика ловили 14-летнего, у которого вся джинсовка была в «снайперских» звёздах — штук 20, кажется. Он был снайпером — и, так получается, к своим годам федералов человек 20 или больше убил… Поэтому даже и не скажешь, что это было мирное население. Ночью было видно по свету фар, как по горам в долину спускались целые караваны — в горах же еды не было, за провизией боевики ходили в сёла по ночам, а утром эти машины обратно уезжали в горы. В горах видно-то издалека, но стрелять по этим караванам мы не могли — слишком велико было до них расстояние. Если бы они ехали близко, фары бы не включали. У нас на фуражках даже не было золотых звездочек, потому что они не то что под солнцем — под луной могли блестеть, что для хорошего снайпера — идеальная мишень. У нас один парень нашел часы, надел их — и остался без кисти. Они ночью блеснули — и снайпер заметил… Все видели, как курят те, кто служил в опасной зоне: пряча огонёк в кулак. А знаете, что этот огонёк видно за 2,5-3 км? Даже если зрение далеко от единицы…
— Ваше поколение — «родом из страны Советов», к моменту вашей службы прошло всего три-четыре года, как распался Союз. И, имея советское воспитание, вы и ваши сослуживцы думали в тот момент о героизме (как, возможно, за несколько лет до вас думали те, кто соглашался ехать в Афганистан)?
— «Афганцы» могли соглашаться ехать туда или нет, а нас никто не спрашивал… Понимаете, там кто едет с мыслями о героизме, тот первый ломается. Героизм не происходит так: «Я сейчас буду делать героизм». Героизм происходит тогда, когда просто происходит. У меня друг (не у нас — в миномётке) спас человеку кисть, и в этот момент ни о каком героизме не думал. Просто парню рядом оторвало кисть, и она повисла. Мой друг машинально её приставил, примотал, и очень случайно получилось так, что приставил хорошо, и солдату смогли спасти кисть. Вот и весь героизм. Потом, по факту, все понимают, что это был героизм, всё героическое воспевается после. А когда человек это делает, он не думает, что делает подвиг — он делает то, что должен сделать.
Если хотите про героизм, расскажу про нашего старшину. Он привозил нам еду. А там ездили колесо в колесо (след в след), чтоб если мины — хотя бы одна машина (первая) взорвалась, остальные уцелели. Один раз в них запустили ПТУРС — попали в его машину, его вынесло из кабины, контузило, но жив остался. Второй раз их машина подорвалась на мине — кажется, водитель погиб, а он нет. И в третий раз они так же шли караваном, а есть такие мины, которые рассчитаны на вес (с пружиной внутри). По ним могут ходить люди, бегать собаки, проезжать машины. И мины потихонечку набирают вес, пружина постепенно продавливается, а когда набирает конкретный вес, мина взрывается. То есть люди там уже давно ходят, и никто не знает, что ходят по минам. Вот на такой мине он подорвался. Вот такой здоровенный осколок мы нашли в сиденье машины прямо под ним — он попал в железку и застрял в поролоне. Словом, этот старшина трижды попадал под взрыв, трижды был контужен, кажется, у него одна барабанная перепонка лопнула. Но он оставался служить — не подавал в отставку, не пытался комиссоваться. Продолжил возить нам еду. Кажется, только после третьего взрыва его комиссовали, и он уехал…
А я геройских поступков не совершал. Не ранен, не контужен…
В какой-то момент в нашей части не осталось народа — вся часть была в Чечне, а надо было кому-то тащить наряды. И, по идее, туда должны были уехать дембеля, которым оставалось служить три-четыре месяца. А все наши дембеля отказали ехать, и в часть отправили более молодой призыв — нас. Мы когда об этом узнали — все назад рванули, нас поймали.
— Вы хотели остаться в Чечне?!
— Ну посудите сами: им осталось служить три месяца, нам — полгода. С их стороны это был мужественный, героический поступок: тебя почти отправляют домой, а ты вместо этого отправляешь домой молодого пацана и ещё три месяца ходишь под пулями. Как вы думаете, этого героизм?
— А почему они там решили остаться?
— Чтоб молодые не погибли.
— «В бой идут одни старики»?
— Типа того…
Не очень подходит для печати, но вспоминается еще один героический поступок ребят. Двое где-то нашли травки и обкурились. А один парень попал на минное поле и подорвался. Как-то перемотал себя и лежит посреди минного поля — его надо оттуда как-то забрать. Офицер говорит: «Я не имею права приказывать, но если вдруг есть добровольцы попробовать его вытащить…». И эти два обкуренных: «Мы пойдём». Они набрали металлических шариков от шарикоподшипников, кидали перед собой и шли. И вытащили пацана.
— Бросали шарики, чтобы, если что, мины среагировали на них, а не на парней?
— Да ни на что эти мины бы не среагировали! Но пацанам казалось, что это поможет. Они ж были с изменённым сознанием… Но самое интересное, что они потом не помнили ничего. После этого эпизода подразделение с ними выстраивают и их вызывают из строя. Они перепугались — думали, их будут песочить за то, что они обкурились. А им Орден Мужества. Они ничего не понимают: что, откуда?! Им говорят: «Парни, вы вчера чувака с минного поля вытащили». — «Мы?! Да ладно?!».
А вообще, из тех событий обычно вспоминаются только смешные вещи. Страшные как-то не очень. Про ту же машину с мужиком и ребёнком я давно не вспоминал… И когда меня потом расспрашивали, только смешное вспоминал. Да и если бы я был в каких-то массовых крутых замесах… А у нас всё было спокойно, ничего такого не происходило.
— Тогда расскажите что-то из смешного.
— Например, как наши рыбу ловили. Кто-то сказал, что в арыке видел рыбу. А там же вода мутная, как в луже весной — ничего не видно. И наши придурки разделились на две банды: одни поверху кидали в арык гранаты Ф-1, а другие внизу смотрели, что всплывает. А там, кроме охреневших лягушек, ничего не всплывало.
Еще был смешной случай с сапёром. Мы куда-то приехали, три дня там живём, а потом приезжают сапёры. В общем, оказалось, что мы три дня ходили по заминированной территории. Они потом её разминировали… Мы с Санькой идём, встречаем одного: «Чё, разминировали? — Разминировали. — А чё на противотанковой мине стоишь?». Там дожди прошли, землю размыло, и кусок мины из-под земли показался. У нас ребята знающие разбирали мины на порох, чтоб костры жечь…
— Постфактум, оглядываясь назад: какие выводы из всего этого вы для себя сделали — про войну, про себя на войне?
— Война — это абсолютно ненужная вещь. Кроме обогащения определённых групп людей и каких-то политических игр, она простому народу ничего хорошего не даёт ни с той, ни с той стороны.
— Думали ли о том, правильно ли руководство РФ отправило войска в Чечню?
— Нет, потому что это не имеет никакого отношения ни к Чеченской Республике, ни к Российской Федерации. Все войны на земле разворачиваются определёнными группами людей с разных сторон. Я не знаю, почему Ельцин послал туда войска: я не видел ни разведданных, ни другой важной информации. Я не забиваю себе мозг абсолютно ненужными рассуждениями. Я знаю, что люди, которые продают оружие, на этом наварились. Знаю, что там была куча наёмников. Разные группы людей там преследовали абсолютно разные цели.
Очень многое было завязано на нефти, которая там просто горела. Когда мы в марте въезжали в Грозный, там была газовая труба, из которой рвалось пламя высотой метров 10. И когда мы через три месяца уезжали, эта труба так же горела. И нефтяные вышки так же горели. И пока всё не устаканилось, это было как бы ничьё, и его делили.
— В последние годы родители парней-призывников в России по-разному реагируют на перспективу получить повестку, и некоторые впадают в крайности: от «отмазать», чего бы это ни стоило, до «Если не служил, не мужик, будешь косить от армии — ты нам не сын». Если бы у вас сейчас был взрослый сын призывного возраста, вы к какой позиции были бы ближе?
— Отмазывать его не стал бы, гнать служить — тоже. Я предоставил бы ему решать самому.
Николай Алексеевич Аникин принимал участие в боевых действиях с НВФ (незаконными вооружёнными формированиями) в Чеченской Республике с 27 марта по 18 июня 1995 года, о чем гласит соответствующая запись в его военном билете. Имеет удостоверение ветерана боевых действий. По завершении командировки в Чечне дослужил срочную службу в пехотных войсках в Твери, ему вручён нагрудный знак «Гвардия». Демобилизовался в звании старшего сержанта 28 декабря 1995 года.
Беседу вела Ирина Самар
— Ну конечно! Война для того и затевается, чтобы людей на ней ранило и убивало…. Конечно, временами было страшно. Войну мы воспринимали как войну. А в ней нет ничего хорошего. Первое, что сказал ротный, когда мы приехали: «У вас тут задача одна — выжить». И больше про это никто ничего не думал. Так и мы сами, когда мы только ехали на войну, думали об этом. А чтобы выжить, надо было не думать, а просто чётко выполнять приказы. Тем более что, повторюсь, мне всю службу очень везло с офицерами: они нас там старались беречь по-максимуму. И с сослуживцами мне повезло. И мне самому тоже — ни разу не задело, обошлось даже без ранений.
— Домой родным вы что писали?
— Мой двоюродный брат один раз написал домой: «Мама, ты все время спрашиваешь, как у меня дела, что я делаю. Первый и последний раз высылаю тебе свой распорядок дня». И написал весь распорядок. И всё это делается каждый день, понимаете? Если противник стреляет — мы по нему стреляем, это и есть планы на день — это же не учения, это война. Или ты приехал на войну и планировал, что по тебе стрелять не будут? Если противник выстрелил, и нашу БМП разнесло, мы стреляем по нему, пока он не замолкнет, а потом устраняем последствия его удара.
Вообще, когда нас привезли в Чечню, нам каждому дали конверт и заставили написать домой — дескать где вы, что вы. Чтобы потом к нашим командирам не было претензий, что никто не сказал нашим родным, где мы. И выбор, писать домашним или нет, что ты в Чечне, был за каждым солдатом. Нам сказали: вы можете написать, что вы в Чечне. Если боитесь, можете не сообщать, а написать такой-то номер военной части (допустим, «Москва-80»). Но в каждом почтовом отделении висела бумажка, что эта «Москва 80» — это Чечня. Так что родные всё равно узнали бы на почте. Я как представил, что мама пошла покупать конверт и это прочитала — это же будет для нее шок.
Я написал правду, где я, но не напрямую домой, а другу, чтобы он мое письмо отдал папе. А папа чтобы уже подготовил маму. Мама потом рассказывала, что когда она пришла домой и папа сказал: «Сядь», она сразу поняла, что я в Чечне. Ну и папа не стал размазывать, сразу сказал: «Колька в Чечне — на, читай». А самая жесть была с сестрой. Сестра собралась ко мне. Светке тогда было 12. Она начала собирать вещи: «Я там с Колькой буду! Он воюет — и я с ним буду рядом». Так она любила меня. У нас очень трепетные отношения до сих пор. Потом, конечно, этот первый шок прошёл…
— Вы упомянули, что временами вам всё-таки бывало там страшно…
— Да… Уже в мае или июне мы шли в так называемую атаку — меняли позицию поближе к боевикам. Шли по сухому арыку ночью — нам надо было дойти до определенного места, окопаться и потом, если начнется бой, принять его. Шли ночью — естественно, без всякого света. Ночи там тёмные, но было очень звездное небо. И пока мы шли, начали просто «сыпаться» звезды. Настоящий звездопад. А многие считают, что если звезда падает — значит, где-то умирает человек. И мы идем, а на нас звезды просто сыплются. Потом мы узнали, что в это время умирал соседний полк…
Понимаете, привыкаешь к этому. Мы сидели с замкомвзвода Сашкой у костра — ночью-то там холодно. А огонь же издалека виден. По нашему костру стреляют — и мы просто откатываемся от костра, перестали стрелять — снова прикатываемся: холодно! К этому привыкаешь очень быстро. Хотя около меня не было разорванных… Я даже не представляю, как привыкали в Великую Отечественную войну, когда вокруг тебя разрывает сослуживцев, друзей на куски и так далее. Ты принимаешь в душе эти правила игры. Так у всех было: и у контрактников, и у срочников. Мы Саньку не могли эвакуировать — у него воспаление лёгких было, а он не хотел уезжать: «Куда я без вас поеду?!». Его практически в бессознательном состоянии выволокли из БМП и отправили в медсанчасть. И врачи сказали: еще бы два дня — и он бы не выжил. Такое окопное братство.
— Вы видели близко смерть, понимали, что она совсем рядом?
— Естественно. И мы убивали тоже. К примеру, убили отца с ребенком…
— Как?
— Мы охраняли блок-пост. У поста было что-то вроде будки, а мы были в отдалении на холме. И этот мужик на «Жигулях» рванул через блок-пост, проломил шлагбаум — видимо, испугался, психанул. А там же никто не будет спрашивать, почему поехал, не остановился — так ведь могут и смертники проехать. И, конечно, мы издалека открыли огонь по машине. Потом спустились, посмотрели — а в ней оказался мужик с ребёнком… Для нас тогда это шок был, конечно. Но это война, и это всё объясняет. Возможно, они из гражданских были.
Хотя там мирное население тоже было понятием относительным. Например, пришёл старичок-чеченец: «Ребята, водички бы». Его накормили, а через час место, где стояли наши солдаты, накрыло миномётным огнём и погибло очень много народу– дед оказался наводчиком. Мы мальчика ловили 14-летнего, у которого вся джинсовка была в «снайперских» звёздах — штук 20, кажется. Он был снайпером — и, так получается, к своим годам федералов человек 20 или больше убил… Поэтому даже и не скажешь, что это было мирное население. Ночью было видно по свету фар, как по горам в долину спускались целые караваны — в горах же еды не было, за провизией боевики ходили в сёла по ночам, а утром эти машины обратно уезжали в горы. В горах видно-то издалека, но стрелять по этим караванам мы не могли — слишком велико было до них расстояние. Если бы они ехали близко, фары бы не включали. У нас на фуражках даже не было золотых звездочек, потому что они не то что под солнцем — под луной могли блестеть, что для хорошего снайпера — идеальная мишень. У нас один парень нашел часы, надел их — и остался без кисти. Они ночью блеснули — и снайпер заметил… Все видели, как курят те, кто служил в опасной зоне: пряча огонёк в кулак. А знаете, что этот огонёк видно за 2,5-3 км? Даже если зрение далеко от единицы…
— Ваше поколение — «родом из страны Советов», к моменту вашей службы прошло всего три-четыре года, как распался Союз. И, имея советское воспитание, вы и ваши сослуживцы думали в тот момент о героизме (как, возможно, за несколько лет до вас думали те, кто соглашался ехать в Афганистан)?
— «Афганцы» могли соглашаться ехать туда или нет, а нас никто не спрашивал… Понимаете, там кто едет с мыслями о героизме, тот первый ломается. Героизм не происходит так: «Я сейчас буду делать героизм». Героизм происходит тогда, когда просто происходит. У меня друг (не у нас — в миномётке) спас человеку кисть, и в этот момент ни о каком героизме не думал. Просто парню рядом оторвало кисть, и она повисла. Мой друг машинально её приставил, примотал, и очень случайно получилось так, что приставил хорошо, и солдату смогли спасти кисть. Вот и весь героизм. Потом, по факту, все понимают, что это был героизм, всё героическое воспевается после. А когда человек это делает, он не думает, что делает подвиг — он делает то, что должен сделать.
Если хотите про героизм, расскажу про нашего старшину. Он привозил нам еду. А там ездили колесо в колесо (след в след), чтоб если мины — хотя бы одна машина (первая) взорвалась, остальные уцелели. Один раз в них запустили ПТУРС — попали в его машину, его вынесло из кабины, контузило, но жив остался. Второй раз их машина подорвалась на мине — кажется, водитель погиб, а он нет. И в третий раз они так же шли караваном, а есть такие мины, которые рассчитаны на вес (с пружиной внутри). По ним могут ходить люди, бегать собаки, проезжать машины. И мины потихонечку набирают вес, пружина постепенно продавливается, а когда набирает конкретный вес, мина взрывается. То есть люди там уже давно ходят, и никто не знает, что ходят по минам. Вот на такой мине он подорвался. Вот такой здоровенный осколок мы нашли в сиденье машины прямо под ним — он попал в железку и застрял в поролоне. Словом, этот старшина трижды попадал под взрыв, трижды был контужен, кажется, у него одна барабанная перепонка лопнула. Но он оставался служить — не подавал в отставку, не пытался комиссоваться. Продолжил возить нам еду. Кажется, только после третьего взрыва его комиссовали, и он уехал…
А я геройских поступков не совершал. Не ранен, не контужен…
В какой-то момент в нашей части не осталось народа — вся часть была в Чечне, а надо было кому-то тащить наряды. И, по идее, туда должны были уехать дембеля, которым оставалось служить три-четыре месяца. А все наши дембеля отказали ехать, и в часть отправили более молодой призыв — нас. Мы когда об этом узнали — все назад рванули, нас поймали.
— Вы хотели остаться в Чечне?!
— Ну посудите сами: им осталось служить три месяца, нам — полгода. С их стороны это был мужественный, героический поступок: тебя почти отправляют домой, а ты вместо этого отправляешь домой молодого пацана и ещё три месяца ходишь под пулями. Как вы думаете, этого героизм?
— А почему они там решили остаться?
— Чтоб молодые не погибли.
— «В бой идут одни старики»?
— Типа того…
Не очень подходит для печати, но вспоминается еще один героический поступок ребят. Двое где-то нашли травки и обкурились. А один парень попал на минное поле и подорвался. Как-то перемотал себя и лежит посреди минного поля — его надо оттуда как-то забрать. Офицер говорит: «Я не имею права приказывать, но если вдруг есть добровольцы попробовать его вытащить…». И эти два обкуренных: «Мы пойдём». Они набрали металлических шариков от шарикоподшипников, кидали перед собой и шли. И вытащили пацана.
— Бросали шарики, чтобы, если что, мины среагировали на них, а не на парней?
— Да ни на что эти мины бы не среагировали! Но пацанам казалось, что это поможет. Они ж были с изменённым сознанием… Но самое интересное, что они потом не помнили ничего. После этого эпизода подразделение с ними выстраивают и их вызывают из строя. Они перепугались — думали, их будут песочить за то, что они обкурились. А им Орден Мужества. Они ничего не понимают: что, откуда?! Им говорят: «Парни, вы вчера чувака с минного поля вытащили». — «Мы?! Да ладно?!».
А вообще, из тех событий обычно вспоминаются только смешные вещи. Страшные как-то не очень. Про ту же машину с мужиком и ребёнком я давно не вспоминал… И когда меня потом расспрашивали, только смешное вспоминал. Да и если бы я был в каких-то массовых крутых замесах… А у нас всё было спокойно, ничего такого не происходило.
— Тогда расскажите что-то из смешного.
— Например, как наши рыбу ловили. Кто-то сказал, что в арыке видел рыбу. А там же вода мутная, как в луже весной — ничего не видно. И наши придурки разделились на две банды: одни поверху кидали в арык гранаты Ф-1, а другие внизу смотрели, что всплывает. А там, кроме охреневших лягушек, ничего не всплывало.
Еще был смешной случай с сапёром. Мы куда-то приехали, три дня там живём, а потом приезжают сапёры. В общем, оказалось, что мы три дня ходили по заминированной территории. Они потом её разминировали… Мы с Санькой идём, встречаем одного: «Чё, разминировали? — Разминировали. — А чё на противотанковой мине стоишь?». Там дожди прошли, землю размыло, и кусок мины из-под земли показался. У нас ребята знающие разбирали мины на порох, чтоб костры жечь…
— Постфактум, оглядываясь назад: какие выводы из всего этого вы для себя сделали — про войну, про себя на войне?
— Война — это абсолютно ненужная вещь. Кроме обогащения определённых групп людей и каких-то политических игр, она простому народу ничего хорошего не даёт ни с той, ни с той стороны.
— Думали ли о том, правильно ли руководство РФ отправило войска в Чечню?
— Нет, потому что это не имеет никакого отношения ни к Чеченской Республике, ни к Российской Федерации. Все войны на земле разворачиваются определёнными группами людей с разных сторон. Я не знаю, почему Ельцин послал туда войска: я не видел ни разведданных, ни другой важной информации. Я не забиваю себе мозг абсолютно ненужными рассуждениями. Я знаю, что люди, которые продают оружие, на этом наварились. Знаю, что там была куча наёмников. Разные группы людей там преследовали абсолютно разные цели.
Очень многое было завязано на нефти, которая там просто горела. Когда мы в марте въезжали в Грозный, там была газовая труба, из которой рвалось пламя высотой метров 10. И когда мы через три месяца уезжали, эта труба так же горела. И нефтяные вышки так же горели. И пока всё не устаканилось, это было как бы ничьё, и его делили.
— В последние годы родители парней-призывников в России по-разному реагируют на перспективу получить повестку, и некоторые впадают в крайности: от «отмазать», чего бы это ни стоило, до «Если не служил, не мужик, будешь косить от армии — ты нам не сын». Если бы у вас сейчас был взрослый сын призывного возраста, вы к какой позиции были бы ближе?
— Отмазывать его не стал бы, гнать служить — тоже. Я предоставил бы ему решать самому.
Николай Алексеевич Аникин принимал участие в боевых действиях с НВФ (незаконными вооружёнными формированиями) в Чеченской Республике с 27 марта по 18 июня 1995 года, о чем гласит соответствующая запись в его военном билете. Имеет удостоверение ветерана боевых действий. По завершении командировки в Чечне дослужил срочную службу в пехотных войсках в Твери, ему вручён нагрудный знак «Гвардия». Демобилизовался в звании старшего сержанта 28 декабря 1995 года.
Беседу вела Ирина Самар
